Посмотри в глаза чудовищ - Страница 164

164

Вышли и поклонились пианист и гитарист. Заняли свои места.

А потом стремительным шагом, чуть наклонясь вперед, вышла темноволосая певица с широкоскулым скифским лицом и одетая тоже по-скифски: в свободный костюм из мягкой коричневой замши. Она улыбнулась, широко раскинула руки, будто обнимая зал…

– Здравствуйте, дорогие! – голос ее был низкий, глубокий. – Я очень рада видеть вас снова…

Собственно, ее песни песнями не были. Это были стихи, которым наконец вернули их забытую музыку…

Стихи для песен она выбирала непростые. Как правило, тех людей, которых я имел счастье знать, а одна из них некоторое время была моей женой.

Эх! Как все-таки правильно, что живет и поет она сейчас, а не восемьдесят лет назад. Офицеры бы стрелялись на дуэлях. гимназисты просто стрелялись, а купцы творили бы несусветные глупости – и все от безнадежности. Сейчас же – маленькие, но полные залы, букеты и небольшая кучка робких интеллигентных поклонников…

Впрочем, первое отделение состояло из песен Окуждавы, Самойлова, Левитанского: И было понятно, что русская поэзия жива. Правда, где-то на дне сознания у меня возникал чудовищный образ пана Твардовского, который очнулся под грудой мертвых тел…

В антракте грех было не воспользоваться благами буфета. Но по дороге к бутербродам и шампанскому нас перехватил чуть более обычного экзальтированный Гаврилов. У него уже третью неделю гостил эвенкский шаман.

Он среди ночи начинал камлать так, что соседи стучали в потолок. Он выпил всю водку и весь одеколон. Зато его пророчества отличались чрезвычайной точностью и конкретностью – куда там Нострадамусу: Так, например, он сказал: «Как в тундре ночь наступит, главного человека в яму уронят, однако. Поминать будем!..»

– Слушай, Степаныч, – зашептал Гаврилов, – Мой Ермолай сегодня меня опять за водкой погнал. Без нее камлать не может. А я не выспался, идти неохота, холод собачий, ну и говорю: чего, говорю, вы так много пьете? А он и отвечает: скорого, мол, из нижнего мира выйдут чудовища и всех пожрут. Так что же, насухую помирать, что ли?..

– Придется насухую, – сказал я, – потому что в буфет мы уже не успеваем.

– Так у меня с собой, – сказал Гаврилов. – Два «Тройных» и «Ландыш».

Аннушка оглянулась.

– Хорошо, что люди не слышат.

– Моя прекрасная леди, – сказал Гаврилов, – в этой компании употребление «Тройного», а также чифиря или политуры человека не роняет. Его роняет другое.

Мы не стали развивать тему, потому что прозвенел звонок.

Певица переоделась. Теперь на ней было черное бархатное платье с серебряной отделкой.

– Я хочу представить вам поэтов, чьи судьбы сложились трагически. Осип Мандельштамм…

И она пела их, чьи судьбы сложились трагически: Осипа, Марину, раннего Владимира (хотя у раннего-то с судьбой все было в порядке; это поздний расплатился:), Сашу Черного. И вдруг: я замер. – Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка, Не проси об этом счастье, отравляющем миры. Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка…

Я на миг перестал понимать, где я нахожусь. Всего этого просто не могло быть: но было. :Что такое темный ужас начинателя игры.

Наверное, все в этом зале знали, чьи это стихи. И запой она «Боже, Царя храни:» – не было бы такой реакции. Нет, ничего не произошло. Никто не вскочил, не закричал, не предался рукоплесканию. Просто мы все оказались в совершенно другом мире. Пусть на минуту. Пусть огороженные стенами…

Я развернул букет, и мы с Аннушкой поднялись на сцену. Волнение я испытывал чрезвычайное.

– Спасибо вам: – и наклонился, чтобы поцеловать руку.

– У вас лицо Гумилева, – тихо сказала певица.

– Меня даже зовут так же, – ответил я.

– А вы знаете, за что на самом деле его убили? – вдруг сказала она. – Среди чекистов было множество фанатичных поклонников Блока… «Двенадцать», «Скифы»… и они принесли Гумилева в жертву на его могиле…

Я почувствовал, как пальцы Аннушки впиваются в мой локоть. Так что делиться своими сображениями я не стал.

12

Бог создал сильных людей и слабых людей, но пришел полковник Кольт и все опошлил.
Конан Киммерийский

Он ушел сразу, без обычной процедуры, и сразу увидел барона. Барон стоял на палубе небольшого катера. Небо было синее, но солнце еще не поднялось.

Холодный ветер бил ему в лицо, раздувал полы длинного кожаного пальто, забирался под воротник. По серой реке навстречу плыли рыхлые серые льдины.

Темные щетинистые берега: И вдали, совершенно ни к селу ни к городу – белая светящаяся башня с зубчатым венцом, похожая на шахматную ладью. Все было утрировано, повышенно четко, будто каждый предмет рассматривался через толстую лупу, которая не только увеличивает, но и искажает, искривляет, выпячивает: И башни, конечно, видно не было, но барон знал, что она там, и представлял ее себе именно так. В действительности же башня стояла посреди заросшей больным тонким подлеском пустоши, где раскиданы были какие-то ржавые бочки, железные рамы, фермы подъемных кранов, где утонули в крапиве рельсовые колеи, где только бетонную дорогу недавно обновили, набросав свежие плиты поверх раздавленных: Сама башня была железобетонным цилиндром с решетчатыми галереями в два яруса, железными лестницами меж ними, и больше всего походила на недостроенную дымовую трубу исполинской электростанции. К ней примыкало плоское приземистое здание промышленного вида без окон, с фонарями на крыше; к нему и подходила бетонка. Два не совсем обычных человека охраняли все это, но в чем состояла необычность стражей, Николай Степанович решил не выяснять…

164